Действующие лица: Поэт, Она, ведущие, чтецы, официанты и посетители кабаре «Розовый фонарь», участники инсценировки II действия пьесы Маяковского «Баня» (Оптимистенко, Проситель, Просительница, Чудаков, Велосипедкин, Победоносиков, машинистка Ундертон, Ночкин, Бельведонский).

Оформление: на заднем плане сцены – портрет Маяковского, по бокам две ширмы, на одной из которых – плакаты «Окон РОСТА», рекламные плакаты Маяковского, на другой — на фоне звездного неба строки из стихотворений «Послушайте!», «Неоконченное», поэмы «Люблю».

Первая ширма будет фоном для ведущих, чтецов, самого Поэта, которые представляют зрителям Маяковского-бунтаря, «революцией мобилизованного и призванного». Вторая ширма – фон, на котором появляется Она и на котором звучат стихи «другого» Маяковского – нежного, ранимого, одинокого. Посередине – столики кабаре, над ними вывеска: кабаре «Розовый фонарь».

Для музыкального оформления спектакля можно использовать вокальный цикл М. Таривердиева на стихи Маяковского, баллады из вокального цикла «Левый марш» Н. Пирковского, а также современную песню “Ночь” в исполнении Н. Носкова (музыка Д. Тухманова, стихи В. Маяковского из рукописи “Неоконченное”).

* * *

Звучит фонограмма: скрипка, шум дождя. Высвечивается портрет Маяковского. На фоне музыки звучат стихи:

Я хочу быть понят моей страной.

А не буду понят – что ж.

По родной стороне пройду стороной,

Как проходит косой дождь.

Нежный звук скрипки сменяется надрывным цыганским романсом. Места за столиками кабаре занимает разряженная публика. Официанты принимают заказы, разносят вино, фрукты и т.п.

На сцену кабаре выходит Поэт в желтой блузе. Мрачно, исподлобья, он рассматривает публику, которая пока его не замечает. Он делает знак рукой невидимым цыганам – те замолкают. Выдержав паузу, Поэт, обращаясь к публике, читает:

Через час отсюда в чистый переулок

вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

а я открыл вам столько стихов шкатулок,

я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста

где-то недокушанных, недоеденных щей;

вот вы, женщина, на вас белила густо,

вы смотрите устрицей из раковины вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

Толпа озвереет, будет тереться,

ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется - и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я - бесценных слов транжир и мот.

По ходу чтения за столиками раздается шиканье, кто-то пытается свистнуть. Но это не останавливает Поэта, он заставляет слушать себя до конца. На последних словах публика взрывается негодованием, раздаются возгласы: «Долой!», «Полиция!». Кому-то из дам делается дурно.

ВЕДУЩИЙ I. Стихотворение «Нате!» было прочитано 19 октября 1913 года на открытии кабаре «Розовый фонарь», где собралась благопристойная буржуазная публика. Стихотворение нашло своего адресата и произвело именно то действие, на которое мог рассчитывать молодой автор. Автора звали Владимир Маяковский.

Поэт проходит между столиками кабаре мимо застывшей публики (она остается за его спиной), вынимает из кармана мятый листок и, обращаясь к зрителям в зале, читает:

Манифест российского футуризма
Читающим наше Новое Первое Неожиданное.

Только мы – лицо нашего Времени. Рог Времени трубит нами в словесном искусстве.
Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности…
Мы призываем чтить права поэтов:
1) на увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (слово – новшество);
2) на непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку;
3) с ужасом отстранять от гордого чела своего сделанный вами Венок грошовой славы;
4) стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.
И если пока еще и в наших строках остались грязные клейма Ваших «Здравого смысла» и «Хорошего вкуса», то всё же на них уже трепещут впервые Зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова.

Закончив читать, Поэт уходит, срывая на ходу вывеску с названием кабаре.

ВЕДУЩИЙ II. Манифест футуристов, опубликованный в сборнике «Пощечина общественному вкусу», был подписан Давидом Бурлюком, Алексеем Крученых, Владимиром Маяковским, Велимиром Хлебниковым.

ВЕДУЩИЙ I. Агрессивный напор подписавшихся не следует преувеличивать. Это была игра. Они были молоды, им было весело, их распирал талант и подстегивало время, стремительно набиравшее ход после медленного XIX века. И вместе с тем…

ВЕДУЩИЙ II. Корней Чуковский писал о Маяковском так: «В немногих стихах, которые он опубликовал к тому времени, он мне представлялся совершенно иным, чем вся группа его сотоварищей: сквозь эксцентрику футуристических образов мне чудилась подлинная человеческая тоска, несовместимая с шумной бравадой его эстрадных высказываний ».

ВЕДУЩИЙ I. А это – из воспоминаний Бориса Пастернака: «Я очень люблю раннюю лирику Маяковского. На фоне тогдашнего паясничанья ее серьезность, тяжелая, грозная, жалующаяся, была так необычна. Это была поэзия, мастерски вылепленная, горделивая, демоническая и в то же время безмерно обреченная, гибнущая, почти зовущая на помощь».

ПОЭТ (снова появляется на эстраде кабаре):

Я вижу, Христос из иконы бежал,

хитона оветренный край

целовала, плача, слякоть.

Кричу кирпичу,

слов исступленных вонзаю кинжал

в неба распухшего мякоть:

«Солнце!

Отец мой!

Сжалься хоть ты и не мучай!

Это тобою пролитая кровь моя льется

дорогою дольней.

Это душа моя

клочьями порванной тучи

в выжженном небе

на ржавом кресте колокольни!

Публика, сидящая за столиками кабаре, по-прежнему выражает недовольство и непонимание. И уже обращаясь не к посетителям кабаре, а к зрителям в зале, Поэт заканчивает:

Время!

Хоть ты, хромой богомаз,

лик намалюй мой

в божницу уродца века!

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека!»

ВЕДУЩИЙ I. Маяковский ворвался в русскую литературу начала XX века как бунтарь, как борец с пошлым, обывательским миром.

ПОЭТ (снова обращаясь к публике в кабаре):

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет!

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие, нажраться лучше как, -

может быть, сейчас бомбой ноги

вырвало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой,

вдруг увидел, израненный,

как вы измазанной в котлете губой

похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Я лучше в баре бл***м буду

подавать ананасную воду!

Публика вскакивает, разбегается. Убираются столики, остаются только две ширмы.

ЧТЕЦ.

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают -

значит - это кому-нибудь нужно?

Значит - кто-то хочет, чтобы они были?

Значит - кто-то называет эти плевочки

жемчужиной?

И, надрываясь

в метелях полуденной пыли,

врывается к богу,

боится, что опоздал,

плачет,

целует ему жилистую руку,

просит -

чтоб обязательно была звезда! -

клянется —

не перенесет эту беззвездную мУку!

А после

ходит тревожный,

но спокойный наружно.

Говорит кому-то:

«Ведь теперь тебе ничего?

Не страшно?

Да?!»

Послушайте! Ведь, если звезды

зажигают -

значит - это кому-нибудь нужно?

Значит - это необходимо,

чтобы каждый вечер

над крышами

загоралась хоть одна звезда?!

ВЕДУЩИЙ II. Борис Пастернак писал: «На эстраде до революции соперником его был Игорь Северянин, на арене народной революции и в сердцах людей – Сергей Есенин…
По сравнению с Есениным дар Маяковского тяжелее и грубее, но зато, может быть, глубже и обширнее. Место есенинской природы у него занимает лабиринт нынешнего большого города, где заблудилась и нравственно запуталась одинокая современная душа, драматические положения которой, страстные и нечеловеческие, он рисует».

ОНА. Из воспоминаний Лили Брик: «Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил – не стихами, прозой – негромким, с тех пор незабываемым голосом:
- Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда».

ПОЭТ.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

было в Одессе.

«Приду в четыре», - сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

Вот и вечер

в ночную жуть

ушел от окон,

хмурый,

декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут

канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце - холодной железкою,

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая -

большая или крошечная?

...........

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете -

я выхожу замуж».

Что ж, выходите.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите - спокоен как!

Как пульс

покойника.

Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь, страсть», -

а я одно видел:

вы - Джиоконда,

которую надо украсть!

И украли.

ОНА. «Первый пришел в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский – величайший поэт, даже если ничего больше не напишет. Он отнял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной – писали не те, и не так, и не про то, – а тут вдруг и тот, и так, и про то…
Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи.
Маяковский взял тетрадь из рук О.М., положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?!» – и старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик».

ПОЭТ.

И чувствую -

«я»

для меня малО.

Кто-то из меня вырывается упрямо,

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, -

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которое изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают - запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Я глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

ВЕДУЩИЙ I. «Облако в штанах» было написано для одной женщины (Марии Денисовой, в которую Маяковский действительно влюбился в Одессе) и посвящено другой. Посвящено той, которую он полюбил, по его собственным словам, в первый раз, и в общем, навсегда…

ВЕДУЩИЙ II. «У нее карие глаза. Она большеголовая, красивая, рыжая, легкая, хочет быть танцовщицей…»

ВЕДУЩИЙ I. Так писал Виктор Шкловский в своих воспоминаниях о Маяковском о Лиле Юрьевне Брик.

ВЕДУЩИЙ II. «Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно… Он ее любил до тех пор, пока жил…»

ЧТЕЦ.

Флоты - и то стекаются в гавани.

Поезд - и то к вокзалу гонит.

Ну, а меня к тебе подавней -

я же люблю! -

тянет и клонит.

Скупой спускается пушкинский рыцарь

подвалом своим любоваться и рыться.

Так я

к тебе возвращаюсь, любимая.

Мое это сердце,

любуюсь моим я.

Домой возвращаетесь радостно.

Грязь вы

с себя соскребаете, бреясь и моясь.

Так я

к тебе возвращаюсь. -

Разве,

к тебе идя,

не иду домой я?!

Земных принимает земное лоно.

К конечной мы возвращаемся цели.

Так я

к тебе

тянусь неуклонно,

еле расстались,

развиделись еле...

ОНА. «Маяковский всё переживал с гиперболической силой и при этом не любил разговаривать, так как всегда, ни на час не прекращая, сочинял стихи. Вероятно, поэтому так нерастраченно вошли в них его переживания».

ЧТЕЦ.

Били копыта.

Пели будто:

- Гриб.

Грабь.

Гроб.

Груб.

Ветром опита,

льдом обута,

улица скользила.

Лошадь на круп

грохнулась,

и сразу

за зевакой зевака,

штаны пришедшие Кузнецким клёшить,

сгрудились,

смех зазвенел и зазвякал:

- Лошадь упала! -

- Упала лошадь! -

Смеялся Кузнецкий.

Лишь один я

голос свой не вмешивал в вой ему.

Подошел

и вижу

глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,

течет по-своему...

Подошел и вижу -

За каплищей каплища

по морде катится,

прячется в шерсти...

И какая-то общая

звериная тоска

плеща вылилась из меня

и расплылась в шелесте.

«Лошадь, не надо.

Лошадь, слушайте -

чего вы думаете, что вы их плоше?

Деточка,

все мы немножко лошади,

каждый из нас по-своему лошадь».

Может быть,

- старая -

и не нуждалась в няньке,

может быть, и мысль ей моя казалась пошлА,

только

лошадь

рванулась,

встала на ноги,

ржанула

и пошла.

Хвостом помахивала.

Рыжий ребенок.

Пришла веселая,

стала в стойло.

И всё ей казалось -

она жеребенок,

и стоило жить,

и работать стоило.

ВЕДУЩИЙ I. Сытая тупость, ограниченность, равнодушие, нечувствительность к чужой боли. С этими проявлениями мещанства Маяковский боролся всю жизнь. И революция была встречена им громогласно и радостно, как очистительная гроза, призванная освободить мир от самодовольства богатых и сытых, от многовековой несправедливости мироздания.

ВЕДУЩИЙ II. «Громада-любовь» поэта-максималиста была теперь обращена к революции, которой он готов был служить в каком угодно качестве.

Звучит музыка революционных лет. Высвечивается ширма с плакатами окон РОСТА, рекламными плакатами Маяковского.

ЧТЕЦ.

Я, ассенизатор

и водовоз,

революцией

мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

из барских садоводств

поэзии -

бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

дачка,

водь

и гладь -

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит,

набравши в рот -

кудреватые Митрейки,

мудреватые Кудрейки -

кто их к черту разберет!

Нет на прорву карантина -

мандолинят из-под стен:

«Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н...»

..........

И мне

агитпроп

в зубах навяз,

и мне бы

строчить

романсы на вас -

доходней оно

и прелестней.

Но я

себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне.

ВЕДУЩИЙ I. Анна Ахматова, считавшая лирику раннего Маяковского гениальной, говорила: «Он писал хорошо до революции и плохо – после…»

ВЕДУЩИЙ II. С мнением Ахматовой можно согласиться. А можно и поспорить, вспомнив о таких послереволюционных произведениях Маяковского, как «Юбилейное», «Сергею Есенину», «Про это», «Во весь голос», главы поэмы «Хорошо!».

ЧТЕЦ.

Если я

чего написал,

если

чего

сказал -

тому виной

глаза-небеса,

любимой

моей

глаза.

Круглые

да карие,

горячие

до гари.

Телефон

взбесился шалый,

в ухо

грохнул обухом:

карие

глазища

сжала

голода

опухоль.

Врач наболтал -

чтоб глаза

глазели

нужна

теплота,

нужна

зелень.

Не домой,

не на суп,

а к любимой

в гости,

две

морковинки

несу

за зеленый хвостик.

Я

много дарил

конфект да букетов,

но больше

всех

дорогих даров

я помню

морковь драгоценную эту

и пол-

полена

березовых дров.

ВЕДУЩИЙ I. А вот строки из поэмы «Хорошо!», написанной в 1927 году, к десятилетию Октябрьской революции.

ЧТЕЦ.

Я

земной шар

чуть не весь

обошел, -

и жизнь

хороша,

и жить

хорошо.

А в нашей буче,

боевой, кипучей, -

и того лучше.

Вьется

улица-змея.

ДомА

вдоль змеи.

Улица -

моя.

ДомА -

мои.

Окна

разинув,

стоят

магазины.

В окнах

продукты:

вина,

фрукты.

От мух

кисея.

Сыры

не засижены.

Лампы

сияют.

«Цены

снижены».

Стала

оперяться

моя

кооперация.

Бьем

грошом.

Очень хорошо.

Грудью

у витринных

книжных груд.

Моя

фамилия

в поэтической рубрике.

Радуюсь я -

это

мой труд

вливается

в труд

моей республики.

ВЕДУЩИЙ II. В 1927 году, когда была издана поэма «Хорошо!», в Ростове была опубликована о ней очень резкая статья. Статья была разгромная, даже издевательская. Ее автором был молодой критик Иосиф Юзовский.

ВЕДУЩИЙ I. Приехав в Ростов, Маяковский разыскал этого критика и попросил объяснений. Юзовский сбивчиво, но очень взволнованно, убежденно говорил о том, какая страшная жизнь вокруг и как она непохожа на ту, какую изобразил Маяковский в своей поэме.

ВЕДУЩИЙ II. «Вчера, – говорил Юзовский, – стреляли в секретаря крайкома. В округе, по лесам бродят вооруженные бандиты. На улицах города валяются трупы. Люди пухнут от голода. А у вас? «Сыры не засижены… Цены снижены…» Какие сыры? Где вы их видели, эти сыры?»

ВЕДУЩИЙ I. Маяковский слушал, не перебивая. Долго и мрачно молчал. А потом сказал:

ПОЭТ. Значит, так. Через десять лет в этой стране будет социализм. И тогда это будет хорошая поэма… Ну, а если нет… Если нет, чего стоит тогда весь наш этот спор, и эта поэма, и я, и вы, и вся наша жизнь!

ВЕДУЩИЙ II. Он казался человеком, уверенным в себе. Когда кто-нибудь ругал его стихи, он ночью шагал по комнате, чересчур маленькой для его длинных ног и терзался. Он умел читать свои стихи в цирке перед многими тысячами и с глазу на глаз. Он читал по-разному.

ПОЭТ.

Ты одна мне

ростом вровень,

стань же рядом

с бровью брови,

дай

про этот

важный вечер

рассказать

по-человечьи.

Пять часов,

и с этих пор

стих

людей

дремучий бор,

вымер

город заселенный,

слышу лишь

свисточный спор

поездов до Барселоны.

В черном небе

молний поступь,

гром

ругней

в небесной драме, -

не гроза,

а это

просто

ревность

двигает горами.

Глупых слов

не верь сырью,

не пугайся

этой тряски, -

я взнуздаю,

я смирю

чувства

отпрысков дворянских.

Страсти корь

сойдет коростой,

но радость

неиссыхаемая,

буду долго,

буду просто

разговаривать стихами я...

ОНА. Из воспоминаний Эльзы Триоле, сестры Лили Брик: «Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: «Да вы под рост Маяковскому». Так из-за этого «под рост», для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился…
…Она не хотела ехать в Москву не только оттого, что она со всех точек зрения предпочитала Париж: в глубине души Татьяна знала, что Москва – это Лиля…
…Единственная женщина, которая пожизненно владела Маяковским, была Лиля… что бы там ни было и как бы там ни было, Лиля и Маяковский неразрывно связаны всей прожитой жизнью, любовью, общностью интересов, вместе пережитым голодом и холодом, литературной борьбой, преданностью друг другу не на жизнь, а на смерть… Они неразрывно связаны, скручены вместе стихами и… годы не только не ослабили уз, но стягивали их всё туже…»

ПОЭТ.

Если я

чего написал,

если

чего

сказал -

тому виной

глаза-небеса,

любимой

моей

глаза.

ВЕДУЩИЙ I. В декабре 1922 года в отношениях между Брик и Маяковским произошел внезапный и бурный разрыв.

ОНА. «Длинный был у нас разговор… Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Всё кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле… Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет».

ВЕДУЩИЙ II. Она потребовала расстаться на два месяца. Почему именно на два? Срок, скорее всего был выбран случайно: так решила Лиля, и это, стало быть, обсуждению не подлежало.

ПОЭТ (сидя на стуле, пишет в блокноте, проговаривая письмо вслух):
«Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал, теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом, всё, всё о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены – отвратительно… как любил я тебя семь лет назад, так и люблю сию секунду, что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом…
Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь, кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет, страшное, страшное горе».

ВЕДУЩИЙ I. «Мораторий» на их отношения был объявлен 28 декабря. Они договорились не видеть друг друга, назначив «контрольную» дату следующей встречи: 28 февраля 1923 года. Лишь тогда, проверив за два месяца свои чувства и подвергнув ревизии свое общее прошлое, они должны были решить, как им жить дальше.

ОНА. «Он присылал мне письма, записки, рисунки, цветы и птиц в клетках – таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ними из суеверного чувства, что, если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей… Он присылал мне письма, записки, рисунки и писал поэму про всё ЭТО».

ВЕДУЩИЙ II. «Про это» – так назвал Маяковский свою поэму, написанную за эти два месяца. Они встретились 28 февраля на ступеньках вагона. Это была договоренная совместная поездка в Петроград. Как только поезд тронулся, Маяковский тут же, в коридоре, не обращая ни на кого внимания, прочитал написанное.

ПОЭТ.

В этой теме,

и личной

и мелкой,

перепетой не раз

и не пять,

я кружил поэтической белкой

и хочу кружиться опять.

Эта тема

сейчас

и молитвой у Будды

и у негра вострит на хозяев нож.

Если Марс,

и на нем хоть один сердцелюдый,

то и он

сейчас

скрипит

про то ж.

Эта тема придет,

калеку за локти

подтолкнет к бумаге,

прикажет:

- Скреби! -

И калека

с бумаги

срывается в клёкоте,

только строчками в солнце песня рябит.

Эта тема придет,

позвонИтся с кухни,

повернется,

сгинет шапчонкой гриба,

и гигант

постоит секунду

и рухнет,

под записочной рябью себя погребя.

Эта тема придет,

прикажет:

- Истина! -

Эта тема придет,

велит:

- Красота! -

И пускай

перекладиной кисти раскистены -

только вальс под нос мурлычешь с креста.

Эта тема азбуку тронет разбегом -

уж на что б, казалось, книга ясна! -

и становится

-А-

недоступней Казбека.

Замутит,

оттянет от хлеба и сна.

Эта тема придет,

вовек не износится,

только скажет:

- Отныне гляди на меня! -

И глядишь на нее,

и идешь знаменосцем,

красношелкий огонь над землей знаменя.

Это хитрая тема!

Нырнет под события,

в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,

и как будто ярясь

— посмели забыть ее! —

затрясет;

посыпятся души из шкур.

Эта тема ко мне заявилась гневная,

приказала:

- Подать

дней удила! -

Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное

и грозой раскидала людей и дела.

Эта тема пришла,

остальные оттерла

и одна

безраздельно стала близка.

Эта тема ножом подступила к горлу.

Молотобоец!

От сердца к вискам.

Эта тема день истемнила, в темень

колотись - велела - строчками лбов.

Имя

этой

теме:

.....!

ВЕДУЩИЙ I. И все-таки главной темой поэзии Маяковского стала революция, о которой он говорил: «моя революция». Служению ей он целиком подчиняет свое дарование. Он делает это потому, что искренне верит в дело революции. Он делает это потому, что искренне любит советскую родину. Он делает это потому, что уверен в великом будущем своей страны.

ЧТЕЦ.

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер.

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу историю загоним.

Левой!

Левой!

Левой!

Эй, синеблузые!

Рейте!

За океаны!

Или

у броненосцев на рейде

ступлены острые кили?!

Пусть,

оскалясь короной,

вздымает британский лев вой.

Коммуне не быть покоренной.

Левой!

Левой!

Левой!

Там

за горами гОря

солнечный край непочатый.

За голод,

за мора море

шаг миллионный печатай!

Пусть бандой окружат нАнятой,

стальной изливаются лЕевой, -

России не быть под Антантой,

Левой!

Левой!

Левой!

Глаз ли померкнет орлий?

В старое ль станем пялиться?

Крепи

у мира на горле

пролетариата пальцы!

Грудью вперед бравой!

Флагами небо оклеивай!

Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!

ВЕДУЩИЙ II. В двадцатые годы Маяковский много ездит по стране, много выступает. Афиши с его фамилией собирают громадные аудитории.

ПОЭТ. «Вы спросите, как делать стихи? Могу рассказать (и показать!), как это делаю я. Но это – не рецепт для других. Общих правил вообще нет. Поэтом называется человек, который именно и создает эти самые поэтические правила…
…Революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты; расслабленный интеллигентский язычишко с его выхолощенными словами: «идеал», «принципы справедливости», «божественное начало »… – все эти речи, шепотком произносимые в ресторанах, – смяты. Это – новая стихия языка. Как его сделать поэтическим?.. Как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров?..
Сразу дать все права гражданства новому языку: выкрику – вместо напева, грохоту барабана – вместо колыбельной песни:

Революционный держите шаг!
(Блок)
Разворачивайтесь в марше!
(Маяковский)

Мало того, чтоб давались образцы нового стиха, правила действия словом на толпы революции, – надо, чтоб расчет этого действия строился на максимальную помощь своему классу».

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА. Вы считаете себя хорошим поэтом?

ПОЭТ. Надоело! Мне наплевать на то, что я поэт! Я прежде всего считаю себя человеком, посвятившим перо сегодняшнему дню, сегодняшней действительности…

ВЕДУЩИЙ I. 1927 год, «болдинский год» Маяковского, катился на колесах, бушевал в залах, огорчал и радовал. Почти полсотни точек было отмечено в этом году на карте его вечеров и выступлений, а их было свыше ста, не считая московских. На Маяковского шли, о нем слышали, его читали. В Одесском медицинском институте (это уже в 1928 году) зал, рассчитанный на четыреста человек, вместил в себя свыше тысячи. Каждый из сидящих держал кого-то на коленях, проходы и эстрада были забиты. Успех вечеров Маяковского обеспечивался известностью и славой поэта и, конечно, его артистизмом, великолепным умением угадывать аудиторию, общаться с нею, понимать ее, а иногда и бороться с ней.

В зале – аплодисменты, шум, выкрики.

ПОЭТ (читает записки и отвечает на них).
- Почему рабочие вас не понимают?
- Напрасно вы такого мнения о рабочих.
- Когда у человека на душе пустота, то для него есть два пути: или молчать, или кричать. Почему вы выбрали второй путь?
- Автор этой записки забыл, что есть еще и третий путь: это – писать вот такие бездарные записки.
- Ваши стихи мне непонятны.
- Ничего, ваши дети их поймут.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Нет, и дети мои не поймут.

ПОЭТ. А почему вы так убеждены, что дети ваши пойдут в вас? Может быть, у них мама умнее, и они будут похожи на нее?

В зале – хохот, аплодисменты.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Маяковский, ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают.

ПОЭТ. Мои стихи не море, не печка и не чума.

Поэт снова читает записку и отвечает на нее.

- Как вы себя чувствуете в русской литературе?
- Ничего, не жмет.

Смех, аплодисменты.

ВЕДУЩИЙ II. Как-то известный писатель-публицист Михаил Кольцов сказал о Маяковском: «Публика, знающая его только по выступлениям, понятия о нем не имеет. В жизни это совсем другой человек. Маяковский так же переживает свои личные драмы, как читает стихи или спорит с противниками. И, в сущности, он очень застенчивый. Скандалист на эстраде, ей-богу, он в жизни самый скромный человек из всех наших писателей».

ОНА. Да, он бывал разным, но всё в нем – чтение стихов на эстраде, и полемический дар, и участие в схватках с идейными противниками, и гостеприимство, и доброта, и нежность к близким, друзьям, товарищам по литературе, и азарт игрока на бильярде, и любовь, и горе – всё проявлялось крупно, слишком заметно в сравнении с обычными, рядовыми, не гибельными, не испепеляющими душу страстями. Такие люди живут на пределе нравственных сил и безоглядно растрачивают их.

ВЕДУЩИЙ I. Он ворвался в литературу как борец с пошлым, обывательским миром. Он воспевал революцию, потому что верил в ее очистительную силу. Но, видя, что мещанство, ханжество, приспособленчество продолжают жить, лишь поменяв окраску, он продолжает бороться против всего, что, по его мнению, мешает строительству нового. И появляются такие стихи, как «О дряни», «Прозаседавшиеся», «Фабрика бюрократов». В театре Мейерхольда ставятся его сатирические пьесы «Клоп» и «Баня».

Инсценировка II действия драмы В. Маяковского «Баня».

ВЕДУЩИЙ II. В пьесах Маяковского кое-кто из критиков почуял «антисоветский душок». На страницах газет разворачивается дискуссия о том, нужна ли Советскому государству сатира. Ответ почти однозначен: не нужна.

ВЕДУЩИЙ I. Маяковский вступал в споры и выступлениями, и стихами. Это не нравилось многим. Маяковскому отказывали в чувстве родины, в искренности, в преданности советской власти. На открытие его выставки «20 лет работы» 1 февраля 1930 года из многочисленных приглашенных не пришел почти никто. Это было похоже на бойкот.

ВЕДУЩИЙ II. «Громада-любовь» к революции оказалась безответной? Во всяком случае, так могло показаться…

ВЕДУЩИЙ I. И женщины рядом – любящей, единственной, преданной – не оказалось. Но образ любимой, в котором, вероятно, соединились для поэта и Лиля Брик, и Татьяна Яковлева, и Вероника Полонская (актриса, красавица – и самая последняя любовь Маяковского) – был безупречен. И неоконченное обращение к любимой звучало, как обращение ко всему мирозданию, потому что любовь поэта-максималиста была всеобъемлющей, громадной и единой.

* * *

Финал спектакля (варианты на усмотрение постановщика):

Вариант 1
На сцену выходят ключевые участники спектакля: Поэт, Она, ведущие, чтецы. Все замирают, постепенно гаснет свет. Звучит песня “Ночь” в исполнении Николая Носкова (музыка Д. Тухманова, стихи В. Маяковского из рукописи “Неоконченное”):

Вариант 2
На фоне скрипки (фонограмма) звучат стихи:

Уже второй должно быть ты легла

В ночи Млечпуть серебряной Окою

Я не спешу и молниями телеграмм

Мне незачем тебя будить и беспокоить

как говорят инцидент исперчен

любовная лодка разбилась о быт

С тобой мы в расчете и не к чему перечень

взаимных болей, бед и обид

Ты посмотри какая в мире тишь

Ночь обложила небо звездной данью

в такие вот часы встаешь и говоришь

векам истории и мирозданию.